-Почему вообще для христиан так важно
утверждение, что Христос – это Бог? Многие люди, например Лев Толстой, не были
атеистами, но порвали с Церковью именно из–за этого пункта её вероучения.
Почему христиане настаивают, что Иисус не просто самый лучший учитель
нравственности, не просто великий и умный человек, а Сам Бог?
- Знаете,
современное человечество одержимо идеей контактерства: очень хочется найти
внеземные цивилизации. Когда спрашиваешь у энтузиастов этих проектов: «Зачем?»
- они восклицают: «Но ведь так радостно знать, что мы не одни во вселенной!».
Точно так же
я скажу и о христианстве. Для христиан тоже жизненно важно знать, что мы не
одни во вселенной, что Бог не равнодушен к нам. Нам важно знать, что в глазах
Бога, Творца всей вселенной, мы не заброшены, что мы не какие-нибудь ублюдки,
копошащиеся на окраине вселенной. Смысл нашей жизни придает то, что Бог не
послал нам какого-то вестника, а пришел к нам Сам. Оказывается, в глазах Бога
мы что-то значим. Помните капитана Копейкина у Достоевского, который говорил,
что «если Бога нет, то какой же я капитан». Точно так же и здесь: если Бога
нет, тогда мы действительно просто космическая плесень, покрывшая камень,
который носится по окраине Млечного Пути. Или, по-другому, если Бог все-таки
есть, но Он никогда не воплощался, не становился таким же человеком, как и мы,
то в глазах этого Бога мы не представляем никакой ценности, Он не приходит нас
искать. А если Бог нас не искал, тогда зачем же нам искать такого Бога, ведь мы
все равно Ему безразличны?
Кроме того,
для христиан жизненно важно знать и что Иисус – это не порождение земли, не
просто один из великих людей, создавших человеческую культуру. Потому что те
вещи, которые мы можем созидать, мы не можем и разрушить. А христианам важно
знать, что в нашу жизнь вошло нечто неразрушаемое. То, что не только само не
могло бы разрушиться, но может еще и нас спасти от разрушения. Все, что создает
человек, подвержено тлению, поэтому важно, что нечто сверхчеловеческое вошло в
нашу жизнь и сделало ее нетленной.
Здесь нам
придется говорить уже на сугубо религиозном языке, потому что смерть,
оказывается, бывает разная. Есть смерть физическая, биологическая, а есть смерть
души, которая задыхается без Бога. Вот это безвоздушное пространство языческого
мира Христос наполнил Собой, то есть теперь, когда душа выходит из тела, она
уходит не в пустоту – она уходит к Богу.
Очень
понятно желание многих людей видеть Христа обычным учителем нравственности.
Дело в том, что христианство, Евангелие и вообще мир Церкви – это мир
императивов, мир этики, которая властна совершать над человеком суд. Более
того, это не просто суд, который ты сам совершаешь в своей совести над собой.
Христианство – это живая традиция, оно может опровергать ложные видения своего
учения. Поэтому его труднее переделать в соответствии со своими вкусами,
подстроить его под себя, как это можно сделать с какой-нибудь «умершей»
религией.
Человек
прекрасно понимает, что, соприкоснувшись с миром Евангелия, он подставляет себя
под стрелы императивов, повелеваний, жестких требований: со стороны самого
евангельского текста, со стороны своей совести, да еще и со стороны Церкви.
Конечно, он пытается избежать подобной ситуации, но, чтобы совсем не «ругаться»
со Христом, такой человек по-дружески хлопает Его по плечу и говорит: «Да, я
признаю, что Ты великий учитель и человек высокой нравственности». Но на самом
деле он совершает то, что иначе как «поцелуем Иуды» и назвать нельзя. Именно
так характеризовал Достоевский книжки XIX века, в которых пояснялось, что
Иисус, конечно, великий человек, но не Бог.
Вроде бы
комплимент. Но на самом деле такое признание означает только одно – мы еще раз
хороним Христа, мы погребаем Его в гробнице истории, тщательно замуровываем в
ней, чтобы Он ни в коем случае не вышел оттуда и не вторгся в нашу жизнь. Люди
провозглашают Христа «Великим Учителем человечества» именно для того, чтобы
перестать у Него учиться.
Логика у
этих не-учеников (или неучей) простая: раз Христос не Бог, значит, и основанная
Им Церковь не имеет отношения к Богу. Соответственно, и книги, от имени Христа
возвещаемые Церковью, не имеют за собой никакого Божественного достоинства.
Далее начинается сказка о том, что все Евангелия правлены-переправлены, а самое
главное, настоящее Евангелие хранится где-то на Тибете…
Все. Человек
встал на путь конструирования христианства по принципу «сделай сам». Далее
начинается цензура Евангелия: «Вот этого Христос сказать не мог, потому что я с
ним не согласен, а вот это, несомненно, Его идея, потому что она мне нравится.
И вообще, знаете, я думаю, Христос вот в этом месте должен был вот то-то
сказать, потому что это мое глубочайшее убеждение. Вообще-то Он это и сказал,
но просто последующие цензоры вырезали».
В итоге
получается, что, провозгласив Христа просто Великим Учителем, человек сам
начинает поучать Его: что Он мог делать, а чего не мог. Таким путем пошел и Лев
Толстой. Он просто начал цензурировать Евангелие. Он запрещал Христу
воскресать, запрещал Ему творить чудеса и уж тем более запрещал Христу брать в
руки бич, чтобы выгнать из храма торгашей.
-А что
могут добавить современные богословы к тому, что было сказано о Христе в эпоху
вселенских Соборов с IV по VIII век?
Интереснейшая черта из истории Христианства: богословские споры первых веков
Христианства были спорами о личности Христа. Не об учении Христа, не о толковании
тех или иных Его притч, а о том кто такой Сам Христос. Главные дискуссии были
вокруг уяснения Меры Его причастности Богу и миру людей.
И все же
отцы Вселенских Соборов сознательно устранились от решения некоторых проблем.
Например, халкидонский догмат Четвертого Собора (451 год) говорит, что во
Христе Божественная и человеческая природы соединились неслитно, неизменно,
нераздельно, неразлучно. Это ведь не столько ответ, сколько уход от ответа –
четыре «не». Как на самом деле соединились Божество и человечество во Христе,
мы не знаем. Отклонены четыре слишком поспешные попытки ответа. Пространство
истины ограждено, но не ословесено, не сформулировано.
Ведь Бог
стал человеком, а не мы. Именно поэтому здесь надо четко поставить предел своей
конструктивной любознательности. Человек по-настоящему может знать только то,
что он сделал сам. То, что не нами сделано, не нами изготовлено, не с нами
было, остается для нас тайной. Поскольку не мы сделали Бога человеком, а Он Сам
пожелал стать человеком, то положительного ответа на вопрос о том, как абсолютное,
вечное и нетленное соединилось с ограниченным, временным и тленным, быть не
может, по крайней мере до тех пор, пока мы сами не достигнем цели, про которую
Афанасий Александрийский сказал так: «Бог стал человеком, чтобы человек смог
стать богом».
Что остается
на долю современных богословов? Проблема состоит еще и в том, что ряд
определений Вселенских Соборов сформулирован на языке античной философии.
Точнее говоря, на языке позднеантичной школы. Но, во-первых, это язык все-таки
изначально нехристианский, языческий. Во-вторых, сегодня он сохраняется только
в церковных школах и непонятен вне стен семинарий. Впрочем, и в семинариях
понятным делается не столько этот язык, сами термины, сколько правила
употребления этих терминов в профессионально-богословских текстах… Например, мы
говорим, что у Христа одна ипостась. В Троице - три ипостаси. Что означает
слово «ипостась»? Даже у святых отцов в разные века за этим словом скрывался
довольно разный смысл. В дореволюционной Петербургской Духовной Академии
профессор Мелиоранский поднял этот вопрос. К этому времени все богословы уже
согласились, что слово «ипостась» точнее всего соответствует такому термину
новейшей философии, как «личность». Но такое содержание впервые в это слово
вложил святитель Филарет Московский в начале XIX века. Мелиоранский же спросил: можем ли мы, сохраняя
верность терминам и формулам древних Соборов, нагружать эти термины другим содержанием,
содержанием, которое мы берем из современной философии? Ведь отцы Вселенских
Соборов брали его из современной им позднеантичной философии, а можем ли мы,
сохраняя верность их догматическим формулам, наполнять эти формулы содержанием
современной философской культуры? Отцы утверждали теснейшую связь антропологии
и теологии: «Итак, если ты понял смысл различия сущности и ипостаси по
отношению к человеку, примени его к Божественным догматам – и не ошибешься»[1]. Но сегодня антропология, философские представления о
человеке решительно изменились. Разве могут эти перемены не повлиять на
теологию? Вопрос до сих пор остается открытым… Реально это и происходит, хотя и
под недовольные причитания богословов[2].
(Из книги диакона Андрея (Кураева) “Вопросы молодым”)
